МАГРИБИНЕЦ

второй ленинградский рассказ

Что же, ладно. Магрибинец — житель Магриба, что означает запад. На западе, к вашему сведению, нет никакого Магриба, есть конгломерат называемый Европой — большое скопление диковинно устроенных не похожих друг на друга государств, пестрых как лоскутное одеяло. Ничего хотя бы отдаленно напоминающего то, что мы называем Магрибом, найти там нельзя.

Он себя так называет. У этого человека определенно есть родина. На самом деле Магриб, конечно, не Запад, а глухая Азия, он смотрит на нас с экранов выключенных телеприемников, он в сердце каждого, кто там появился на свет. Но этот человек нисколько не похож на уроженца царства Снов и Теней. “Магрибинец”, — говорит он и смотрит вперед, где, по его представлению, в какую-нибудь балтику-атлантику должно опускаться солнце. Желтое, как яичница. Тухлая. Да, это, конечно, наложило свой неизгладимый отпечаток, в молодости его угораздило защищать диссертацию по Хемингуэю; защищать, а не защитить. По-моему, что-то то ли о влиянии биографии на творчество, то ли творчества на биографию, боюсь ошибиться.

Впервые этого человека увидел, находясь в городе Ленинграде, один общий знакомый, эта встреча спасла ему неделю отпуска и некоторую сумму денег, т. к. произошла в момент, когда мой приятель едва не повлиял посредством собственного творчества на собственную биографию, мертвецки пьяным лазая по поручням причала на Финском заливе (станция метро “Приморская”). То есть самое удивительное, что его вообще там заметили, а тем более обратили внимание и пошли разбираться; правда, общий знакомый не помнит, говорил ли он при этом что-нибудь или молчал; последним его осознанным намерением было перейти вплавь финскую границу. “Ну и вот надвигаются на меня четыре здоровенных х..я в униформе, и тут от стены, вот представь, прямо из стены...”

Ну, не прямо из стены. Положим, что человек вышел из ресторана, или из тира, или из-за угла, и с неопределенным заграничным произношением сообщил ментам что-то вроде “этот со мной”, точней, другую какую-то фразу, схожую по звучанию, но еще более лишенную всякого смысла. Милиционеры отступили; мой знакомый не смог описать перемены, произошедшей с их лицами, даже приблизительно поименовать эту эмоцию у него не получилось. Обыкновенно после того он добавляет, что моментально протрезвел, я не верю: склонность к дешевой театральщине всегда его губила. И будет губить.

Итак, разговор о Хемингуэе. Я читала только один роман, называется “Фиеста”. Это роман о том, как важно смотреть корриду, о том, как любить, когда делать этого нечем, и о том, что в тридцатые годы в цивилизованной Европе жили такие же распиздяи, как мы. Больше читать как-то не случилось. Хемингуэй мне нравился. Особенно нравился персонаж Эрнест Хемингуэй. Я всю жизнь хотела быть настоящим мачо.

Представьте себе, каким родным и знакомым был бы арабскому путешественнику вклинившийся в карту Европы с ее холодным солнцем, ненастоящим Богом и дурацкой моногамией старый добрый легендарный Магриб, пусть опасный и негостеприимный, зато совершенно понятный. Хотя настоящий Магриб, видимо, все-таки Мавритания, колдунов там всегда было не больше и не меньше, чем в любом другом государстве. Представьте себе, господа, с а м ы й настоящий Магриб, тот, что расположен далеко на западе, так далеко, как только может быть удалена точка с метафизическим определением “Запад” от жителя Ближнего Востока. Государство, в котором три четверти населения — практикующие маги, т. к. некогда распространенные близкородственные браки привели к непредсказуемым генетическим последствиям. И где поэтому не существует ни армии, поскольку при этаких данных она не нужна, ни городов, ибо держать в плотной концентрации несколько сот тысяч практикующих магов неблагоразумно и небезопасно. И где оставшейся четверти населения, произошедшей от эдоровых браков по любви, совершенно нечем заняться, и поэтому разбой с большой дороги поставлен в этой стране на коммерческую основу и поддерживается государственными инвестициями. Редкий магрибинец, житель Магриба, не хочет бежать из своей страны, и он переселяется нелегальным иммигрантом, он находит работу, устраивает жизнь, хочет переменить место, едет в Европу, устраивает жизнь, путешествует по всему земному шару, ничем не отличаясь от других людей и не понимая, чего же он ищет столь напряженно и неустанно, пока не возвращается обратно. А некоторые рождаются в Польше, Корее или США, так никогда и не узнав, что они — жители Магриба.

Вторая встреча имела быть настолько своеобразна, что ее в общем и не было. Один сумасшедший ленинградец купил в Москве две комнаты в спальном районе, в неделю переправил туда библиотеку, которую эти комнаты физически не должны были вмещать и переехал сам, а свою старую квартиру, огромную, в сталинском доме, совершенно пустую, с содранными обоями и шикарным баром, в три ряда заставленным немыслимо дорогущими джинами и настойками, подарил развеселой московско-питерской компании, которую несколько лет до того регулярно вписывал переночевать. Вообще очень любил автостопщиков. Содержимое бара закончилось через неделю, еще через неделю сняли двери, еще через месяц закончилось все, а через полгода всю компанию повязали за хранение, изготовление и распространение. Кого-то из них я когда-то знала, вроде неплохие ребята. Amen. Не помню, кого именно.

Пару сезонов тому было очень модно говорить о хиппи, сверхзадачах, медицине, трагедии, пульсе, Вечных Бесценностях, любой затрахавшей и исчерпавшей себя рутине. Религия, позабывать все кроме насущного и вечного, вечное недалеко впереди, насущное происходит само, соседи-кардиологи включили телевизор и часами размеренно беседуют о пульсе, пульсе, пульсе. Мода на религию, как и на наркотики, проходит довольно быстро. Говорить о счастье, о нечеловеческом невозможном счастье, если представить себя воронкой, оно будет снаружи и изнутри, и проливаться на посторонние поверхности, и боже боже мой как его мало. Эти кардиологи, только начинают ссориться, замечают, как тон разговора повышается, а ритм нарушен, молча оба встают и идут принимать нитроглицерин.

Да, в такое примерно время.

Ну что, что, где ты хочешь еще его увидеть?! В зеркале? “Я не педераст. Я магрибинец. Я исполняю желания”, — с такими словами он утащил моего знакомого к себе отсыпаться и отпаиваться пивом, расчувствовавшийся знакомый пересказал по дороге всю свою биографию, тот чистосердечно — свою. Где родился — не помнит, родители привезли в Союз совсем маленьким; жили в Таганроге, в Махачкале были родственники (не местные), от акцента до сих пор не может избавиться, язык забыл. Квартиру дали за какие-то заслуги, за непонятно какие. Что с милиционерами — не знает, что с милиционерами, едва не с детства происходит, ни одна жена не смогла выдержать, не очень-то и хотелось. Куда интересней случайные малознакомые люди, такой вот ночной разговор. Вообще в жизни непонятным образом получалось все, кроме карьеры. Но и сейчас неплохо зарабатывает. Пойдем на крышу, покурим трубочку.

Вот и все. Сейчас, думаю, в Москве он развлекается подобными же романтическими выходками. В последнее время говорят о какой-то совершенно таинственной квартире в Новопеределкино, где может происходить все, что угодно и давайте-ка можно не бояться обыска, невзирая на широкую известность района. Знакомый его больше нигде не встречал. Что поделать, не хухры-мухры вам диссертация по Хемингуэю. Особенно в Таганроге.