Максим Скворцов
ВОЛЕИЗЪЯВЛЕНИЕ
Моя жена медленно раздевается перед нашим сыном, садится в кресло и раздвигает ноги… На моих глазах в ее влагалище вводится пятнадцатилетний член, и Алёна (так зовут мою жену) скрещивает ножки на ягодицах Сережи.
Когда доходит очередь до меня, ей еще не хочется отпускать сына, и она устраивается на нашем диване так, чтобы ласкать Сережу губами и языком. Спустя пять минут так же поступаю и я, и сперма моего сына стекает у меня с подбородка.
Обернувшись, мы видим, что Алёна вопросительно смотрит на нас и тут же строит обиженную гримаску. Опять ей не уделили внимания!..
Мы с Сережей устремляемся к ней одновременно, и она отдается сначала мне, а потом сыну, нетерпеливо тискающему материнские груди.
Вечером мы пьем чай и едим консервы, которые взяли с собой на эту турбазу в горах. Мы с Алёной любим солнечные зимние дни и горнолыжный спорт.
Поздно ночью мой сын Сережа упрашивает мать в последний раз покачаться на его члене и, обессиленный от удовлетворения, наконец засыпает, оставив руку между ног у моей жены.
Утром Сережа уезжает в город, потому что ему пора начинать учебу, а мы остаемся еще на несколько дней. Нам не пора.
Мы ужинаем в стеклянной столовой, и наши новые соседи по столику, два бородатых инженера, приходят в восторг от красоты открывающейся отсюда панорамы.
Поздно ночью моя жена выходит в коридор отеля, медленно раздевается в темноте и, голая, уходит в неопределенную глубину. Несколько минут я слушаю, как стучат на разных этажах ее каблучки. Когда она вновь спускается по лестнице, я, словно выйдя из оцепенения, начинаю крадучись следовать за ней.
Однако, спустя некоторое время я слышу какие-то чужие шаги, приближающиеся навстречу Алёне. С упавшим сердцем я быстро и бесшумно возвращаюсь в наш номер и долго слушаю далекие женские стоны.
Когда возвращается моя жена, я овладеваю ею сзади, а она что-то возбужденно рассказывает о какой-то сексуальной своей ерунде.
За завтраком один из бородатых инженеров пристально смотрит Алёне в рот, а другой о чем-то оживленно болтает со мной.
Завтра мы должны будем вернуться в город, потому что нам обоим пора на службу, но моя жена уверена, что мы еще приедем сюда на будущий год.
В наш последний вечер мы пьем чай вдвоем, потому что не находим в себе сил принять приглашение наших соседей.
Немного заполночь мы с Алёной уходим прогуляться и оказываемся на смотровой площадке, откуда видна маленькая деревня на дне пропасти, круто обрывающейся за бордюром.
Моя жена отходит на несколько шагов и вопросительно смотрит на меня. В широкой полосе света постоянно откуда ни возьмись возникает теплый снег и неторопливо опускается на глубину. Я киваю в знак согласия...
Алёна сбрасывает шубку, медленно снимает платье, отстегивает чулки... Через минуту она стоит передо мной абсолютно раздетая и босая; бусинки снега блестят в волосах на лобке, и одна растаявшая снежинка стекает с ее бледно-розового соска.
Я целую ее в глаза и, отвернувшись, тихо говорю: «Я жду...» Когда я оборачиваюсь, рядом со мной никого нет. Я подбираю Алёнину одежду, подхожу к бордюру и выбрасываю в пропасть. К утру все это занесет снегом. Все-все это занесет снегом...
Я уже знаю, что никогда теперь не увижу Сережу, потому что ничего не хочу изменить. Только что, спустя двадцать лет, мне стало точно известно что произошло с моими отцом и матерью после того, как они отправили меня с этой турбазы в город…
Как и Сережа, за день до этого я принял участие в их любовной игре. Все повторилось и повторится, если только я не вернусь в город. Я не вернусь туда.
Ранним утром я покидаю турбазу в противоположном от моего города направлении. В попутной машине тепло и хочется спать, тем более за стеклом начинается метель или даже пурга.
Водитель улыбается мне и говорит, что все это не беда. Он похож на моего отца, постаревшего лет на двадцать. Я почти уже засыпаю, когда он сам сознается мне в чем-то подобном. Погружаясь в сон все глубже и глубже, я понимаю, что и мне, и мне надлежит вернуться на эту турбазу через два десятка лет, чтобы забрать моего Сережу и увезти его в далекие теплые страны.
Когда я окончательно засыпаю, мне снится, что я и есть усталый и сонный Сережа, которого действительно увозит куда-то отец, увозит туда, где мы снова будем ласкать нашу маму и мою жену Анну, растворившихся накануне в белоснежной колючей бездне, из которой наш дедушка не может нас вывезти уже множество лет.
Январь 1993
АПОКРИФ
В поисках она провела одно утро, затем второе, затем жизнь, казалось бы, прервалась на какое-то время; после всё продолжалось, продолжалось…
Ее как-то звали, и она была поэтесса, тестируемая ежедневно в ходе необходимых передвижений. У нее были свои шестереночки, за счет чего она иногда оказывалась впереди, и огромная шахматная доска, на которой она играла в игрушки каждое божие утро, и на которой она засыпала каждым поздним вечером.
Из углов на нее смотрели маленькие вещи, а перед тысячами слов, летающих по комнате и переговаривающихся между собой, она иногда стеснялась раздеваться.
Днем она много смеялась, хотя... плакала не меньше. В магазине ее очень часто не замечали продавцы и кассиры, из-за чего у нее было только две смены белья и три старомодных платья, доставшихся от матери (тоже поэтессы).
Пищу ей приносили птицы, потому что ее так же не замечали в гастрономах, булочных и молочных. Поэтому она питалась хлебными крошками и просом.
Во сне к ней приходили китайские мальчуганы, а утром она находила на шахматной доске под собой забавные крупинки риса, разложенные на шестидесяти четырех клеточках в порядке возрастания степеней.
Происхождение видов намечалось ею на начало каждой недели, но она очень уставала и засыпала приблизительно за час до начала активных действий.
Поэтессе уже давно очень не хотелось выходить из дома.
По всей видимости, кто-то разыскивает ее на улицах и в коридорах административных учреждений.
Во дворах поджидают ее хулиганы, насильники и гестапо. Каждый шофер норовит сбить ее с ног, каждый летчик мечтает уронить ее в море вместе со своим самолетом, каждый капитан уничтожит ее вместе со своим кораблем; каждый мальчик полюбит ее, каждая девочка будет есть с ней мороженое и клеить переводные картинки. Всё посыплется на нее через несколько дней, – поэтесса чувствует это, и ей нехорошо…
Теперь во сне к ней приходят зрелые китайцы, привязывают ее вниз головой и бьют палками по пяткам, а утром поэтесса просыпается на мокрой простыне. Она идет в ванную и подмывается в течение пятнадцати минут, пока кто-то, кого не замечает она, готовит ей завтрак.
Через много лет у поэтессы ни с того, ни с сего начинается рак кожи. Она не лечится, а в своих снах каждую ночь меняет партнеров.
За год до смерти поэтесса завела собачку, но та скоро сдохла, оттого что не замечала еды, которую ей готовили.
Вовлеченная в зловещую игру, поэтесса сняла с собачки шкуру, набила ее ватой и снова зашила.
Так у нее получилась великолепная мягкая игрушка с пятнадцатикопеечными монетками вместо глаз, которую она укладывала с собой спать. Когда собачка была рядом, китайцы не беспокоили сорокалетнюю девушку, и только тигрята облизывали ее закрытые глаза, осторожно выдергивая зубами реснички.
К музыке она относилась странно, но все-таки пела по вечерам романсы. В таких случаях она обыкновенно зажигала свечу, и ее блики плясали в озорных пятнадцатикопеечных глазах игрушечной собачки.
Поэтесса по-прежнему не хотела никого видеть, и в квартиру ее никто никогда не звонил. Лишь однажды к ней постучался пятнадцатилетний мальчик, который в результате изнасиловал ее в прихожей и отнял собачку.
Но и тогда поэтесса не сошла с ума, хотя китайцы каждую ночь избивали ее до полусмерти.
Она уже не могла стирать простыню, поскольку вода разъедала руки, отчего в комнате ее очень скоро установился стойкий и едкий запах характерного свойства.
Под конец жизни поэтесса решила уехать. Пока она шла по улице, к ней подошло пятнадцать мальчиков, извинившихся перед ней за изнасилование. Среди них не было только того, кто отнял у нее собачку. Ей предлагали взамен плюшевых зайцев и верблюжонка, но она безутешно плакала и шла в направлении кольцевой дороги.
Потом она стала припоминать подробности изнасилования и прониклась к тому мальчику банальными светлыми чувствами. Через пять минут это чувство переросло в глубокую привязанность, а затем и вовсе в Любовь.
Она, конечно, придумала свое последнее и, конечно же, самое лучшее стихотворение, после чего вошла в кольцевой троллейбус, и двери закрылись за ней.
Когда на следующее утро в каждой семье этого города кто-то умер, все поняли, что игра окончена, и облегченно вздохнули.
Все побежали к троллейбусу; за ноги вытащили из салона поэтессу в окровавленном сари, разорвали на клочки ее последнее (самое лучшее) стихотворение, а с ним и остальные стихи; сбросили труп с моста в реку и снова облегченно вздохнули.
Сразу после этого каждый из них захотел поиграть в шахматы, но... не нашел достойного партнера.
Февраль 1993
КРОВОИЗЛИЯНИЕ ИЛИ ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО
Я разгромлен,
и страна моя погружена во мрак...
Вода над моим лицом
живая.
Колокол и бой часов над рекой
прощают.
А пятнадцати лет отроду я пела
в церковном хоре.
Тихо-тихо,
как мышка...
Сейчас утро...
Бабушка тискает жилистыми руками
разбухшее вымя Александрины.
Молоко сочится сквозь поры сосков,
гулко падая в пустое ведро...
«Кровь и железо!» -
слышится в коридоре,
а бабушка шмыгает носом,
задумчиво лижет губы.
Я не одета.
Кровь стекает по ногам
в кислую лужицу
вчерашнего молока...
Ложусь на землю;
прячу лицо в пыли;
страшно, голодно, глупо.
Мать рожает кого-то из нас.
По бабушкиной руке ползет жирная муха.
Муха карабкается...
по толстому желтому волосу,
заползает в ухо,
исчезает в таинственной глубине...
(в торжественной тишине...)
Под одеялом прячу свои детские ручки.
Я теперь мальчик-шалун.
Узкая полосочка света из кухни -
Чу!..
кисонька опрокинула чашку с молочным коктейлем.
Папа пьет его перед сном.
В коктейле капельки...
маминой крови.
Мы все хотим вылечить нашего папу.
Но ему, похоже, уже ни что не поможет.
Бабушка свернулась на ковре в неестественной позе.
Юбка ея задралась,
обнажив посиневшие дряблые ляжки.
Эток р о в о и з л и я н и е.
Я же – большой. Надо
становиться серьезней.
Вот и родители на меня со значением...
Папа улыбается мне. Они дают мне понять.
Ставят меня в известность,
ставят на вид: в неловкое положение вещей.
В памяти всплывают картины...
Бабушку хоронить мне.
Отец шепчет мне на ухо:
«Это ты, сынок!»
Наблюдаю малыша лет пяти.
Он вынул из печи чугунок с кипящей смолой.
«Вылей, вылей ей на лицо!..» –
шепчу самому себе.
Бабушка дурно пахнет.
Эта тягостная семейственность!..
Умерев, она продолжает желать, говорить, ждать...
Ждет похорон...
Я вынимаю ее из платья
и голую кладу на салазки.
Снег хрустит на зубах.
Я знаю,
когда захлопнулась дверь,
мать разделась,
чтобы снова доить отца,
чтобы забрать у него еще несколько миллионов
в свой ненасытный рот.
Я тоже чувствую солоноватый привкус...
Девочкой я часто делала это брату.
Теперь он умрет, но в этом не я виноват.
Мой муж тоже умрет.
Не пройдет и недели.
Ему необходимо умереть.
А мне... А мне?
Я не хочу думать о сыне.
Молоко сочится сквозь поры моих сосков,
кровь стекает по ногам
в скользкую лужицу предполагаемых жизней.
Я не одета...
«Кровь и железо!» –
услышит мальчик,
опускающий бабушку в яму.
В голом осеннем саду раздаются звуки свирели...
Александрина – источник парного мяса.
Я пробила ей горло ее же рогом,
спиленным моим мужем за сутки до смерти.
Агонии не было.
Да и смерти, наверно, нет.
Заливая кровью мою ночную рубашку,
Александрина размышляла
о спящей под снегом бабушке.
Скоро вернется мой мальчик.
Я не одета...
а наша страна погружена во мрак.
Он почувствует тепло моего язычка.
Я – безумная девочка!
Я, безумная девочка,
танцую на столе, умираю от счастья
столько раз...
Кровоточит четверть часа.
Неустановимое кровоизлияние
или, как там? – разрыв сердца?..
Почти точки наперебой обгоняют:
юла, елей, Элиот, Эллада,
элеуторокок, кокаин, морфий,
post mortem nihil est... *
Историография...
графиня умирает последней...
нейрохирургия крови показала на Вас!
Вашество! Остановите меня!
Заблуждение меморандумов,
венная инженерия...
и вечный огонь... впереди.
* После смерти нет ничего.
Ноябрь 1992
|